Продолжение.

Приехав в Москву, я думал, где мне жить? Знако­мых нет.
Жить в гостинице опасно, да и денег у меня маловато. Решил на ночь выезжать за
город в лес и там ночевать. Спал я на сосновых ветках (стог переменил на
сосновые ветки). В Москве вел себя как заяц. И тут я боялся людей Гречухина,
Несколько раз с до­бивался приема у Шкирятова, но мне сказали, чтобы я все
изложил письменно и передал ему через прием­ную ЦК КПСС. После того я решил
попасть к Кага­новичу, которому, как Наркому тяжмаша, подчи­нялся
Новочеркасский институт. Не добившись при­ема к Шкирятову и Кагановичу, через
приемную ЦК КПСС передал свое заявление на имя т. Сталина с подробным
изложением существа вопроса и уехал из Москвы.

Находясь в поезде по пути в Луганск, думал, что же мне
делать дальше? Где мне дальше скрываться? При­ехав в Луганск и посоветовавшись
со своими товари­щами, с которыми работал вместе в ВЧК-ГПУ, решил уехать в
Митякинскую станицу, хутор Патроновку и там скрываться у надежных людей,
которые меня не раз скрывали во время бандитизма от белобандитов.

Поезд приходил на разъезд Ильенко в 10 часов ве­чера. Было
уже темно. Это меня очень устраивало. Хозяин дома принял меня любезно, но был
удивлен, что я его просил скрыть так же, как он меня скрывал при белобандитах.
Ему, конечно, трудно было понять, почему я оказался в таком положении, Я был
доволен тем, что он мою просьбу принял без колебаний и зая­вил: «Я тебе, Иван
Семенович, верю и думаю, что та­кое у тебя положение временное и скоро все
кончит­ся». Я ночевал в сарае на сене, а днем уходил в густой лес и там
находился до наступления темноты. В лесу я выбрал то место, где скрывался от
белобандитов.

Мысли в голове шли одна за одной. Я вспоминал свой
34-летний путь. Мысленно проходил год за го­дом. Отец мой умер, когда мне было
2 года. Через год вышла мать замуж. Я видел в детстве, как часто изби­вал мою
мать отчим. Детская память крепка. Все это было как будто вчера. Мать умерла,
мне было 8 лет. После чего прошел тяжелый и горький путь. Советская власть.
Вступил в 1919 году в комсомол. Вел ак­тивную борьбу с белобандитами, являясь
уполномо­ченным ВЧК-ГПУ по борьбе с бандитизмом. Сколько раз был на волоске от
смерти! Сколько раз смотрел смерти в глаза. Вот от моего «жилья» в лесу находит­ся
в 15 километрах хутор Камышный, где я поймал командира банды полковника
Федорова. В 5 км - ху­тор Маноцкий, где меня окружали в доме 30 банди­тов. В 8
километрах хутор Елань, где меня окружали 50 белобандитов, и я два часа
отбивался от них, и если бы не подошел отряд Красной Армии, они бы меня убили.
В Гундоровской станице, в хуторе Коро-левка убежал из-под расстрела. Почему же
я при Со­ветской власти, за которую боролся, не щадя своей жизни, нахожусь в
подполье? Все эти эпизоды моей жизни проходили один за другим. По-моему, трудно
самому гениальному писателю все мои переживания изложить на бумаге. И я в то
время проявил мужскую слабость - часами сидел и плакал. Откуда только бра­лись
слезы? Но я слез не стеснялся, так как был один и никто их не видел. Хотя до
этого никогда не плакал и не помню, плакал ли я в детстве.

Беспокоило меня, что жена долгое время не знает, где я.

Руководствуясь не разумом, а чувством, я принял решение,
которое меня могло погубить - выехать в Новочеркасск к семье на один день, а
потом вернуться обратно.

Теперь можно сказать, что в моих действиях в то время - это
была единственная большая ошибка. Но эта ошибка прошла удачно и помогла мне
узнать в Новочеркасске, что меня вызывают в ЦК КПСС. Как говорится - родился в
рубашке.

Приехав в Новочеркасск ночью, я как заяц пришел на
квартиру. Жена была удивлена моему приходу. Сказала, что я делаю глупость, что
мне в Новочеркас­ске очень опасно. В городе говорят, что секретарь Горкома
Дербенев и начальник Горотдела МГБ Талосов сказали, что ты - бывший полковник
царской армии, убил коммуниста Погорелова, снял с него орден Крас­ного Знамени
и теперь выдаешь себя за Погорелова.

Я понял, что сделал большую ошибку, приехав сам в руки к
людям, которые меня хотят уничтожить. Я успокоил жену, что все будет хорошо.
Проживу в Но­вочеркасске только один день, а ночью уеду.

Как только стало светать, мне жена посоветовала залезть в
большой гардероб и там просидеть до ночи. Так я и сделал. До 3-х часов дня все
было спокойно. Вдруг в 3 часа дня на квартиру приезжает второй сек­ретарь
Горкома т. Данилюк. Сидя в гардеробе, я слы­шу мужской голос: «Скажите, где
сейчас Иван Семе­нович?» - обращаясь к жене. Жена дрожащим голо­сом
говорит:  «Я на знаю, где он».  «Не может быть, чтобы вы не знали, где он. Вы
меня не бойтесь. Я спрашиваю потому, что из ЦК КПСС звонили и обяза­ли меня,
чтобы я ему обеспечил выезд в Москву». Жена опять твердо заявила, что она не
знает, где я.

Какое мое было состояние в то время, для каждо­го будет
понятно. После ухода Данилюка, жена мне шепотом сказала, что это был секретарь
Горкома Да­нилюк.

Я Данилюка давно знал как члена партии с 1918 года и
активного участника Гражданской войны. Я к нему от­носился с доверием. После
этого подумал - может быть, это по моему заявлению на имя т. Сталина меня вы­зывают
в Москву?

Я решил, как только наступит ночь, уеду из Ново­черкасска.
Жена тоже мне советовала уезжать немед­ленно.

Вечером, часов в 7-8, опять приехал Данилюк. Я сидел все в
гардеробе. Слышу его разговор с женой. Он ей говорит: «Звонят из Москвы из ЦК
партии каж­дый час и требуют от меня, чтобы я Ивана Семенови­ча разыскал и
направил в Москву, я вижу, что вы мне

не доверяете. Я вас заверяю, что о моей встрече с Ива­ном
Семеновичем никто знать не будет. Меня из Мос­квы об этом предупредили. Если он
мне верит, пусть придет в Горком часов в 11-12 и постучит мне в окно с черного
хода с сада. Я его буду ждать в Горкоме. Если же он мне не доверяет, то пусть
едет в Москву. Я еще раз заявляю, что о встрече никто знать не будет».

Жена опять ему сказала, что ничего не знает, где я, поэтому
ничего мне передать не может, Данилюк ушел. Настала ночь. Я подумал и принял
решение идти к Данилюку. Делая анализ сейчас, можно сказать, что идти к
Данилюку мне не нужно было. Я зашел в кабинет к Данилюку. Он поздоровался со
мной и был рад моему приходу. В этот момент зазвонил телефон. Он взял труб­ку и
стал разговаривать. Когда Данилюк сказал: «Он сидит у меня», - я решил, что
Данилюк подлец и пре­дал меня. Потом он мне говорит: «Возьми трубку, с тобой
будут говорить из ЦК». Я был в таком нервном состоянии, что взял машинально
трубку и услышал одно слово «т. Погорелов». Я по телефону выругался креп­ким
мужским словом и стал говорить: «Да, я Погоре­лов, я вас, сволочей, на боюсь
теперь, о ваших подлых делах сообщил т. Сталину. Можете меня арестовать, я из
Горкома никуда не собираюсь бегать. Приежайте, я вас жду». И после этого
положил трубку.

Потом набросился на Данилюка, стал его ругать отборными
крепкими мужскими словами: «Ты под­лец, ты предатель, ты меня пригласил в
Горком, что­бы меня арестовали! Ты в одной банде с Дербеневым и Таласовым,
теперь вас никого не боюсь, я честный коммунист, а не полковник царской армии,
как обо мне говорят Дербенев и Таласов».

У Данилюка был растерянный вид. Когда я замол­чал, он мне
тихо-тихо стал говорить: «Иван Семено­вич, мне обидно, что ты мне не доверяешь.
Я тебя никому не предал, а ты мне сделал большую неприят­ность, и оскорбляешь
меня. Ведь ты обругал матом и наговорил грубостей зав. секретариатом т. Сталина. Ты мне сделал
большую неприятность». В этот мо­мент опять телефонный звонок. Данилюк берет
труб­ку и разговаривает: «Что я смогу сделать, если мне т. Погорелов не
доверяет и называет меня предателем. Да, я его тоже успокаиваю, но он ничему не
верит. Хорошо, я ему скажу и передам трубку».

Положив трубку на стол, Данилюк, обращаясь ко мне, говорит:
«Иван Семенович, я тебя прошу мне по­верить, с тобою хочет говорить зав.
секретариатом т. Сталина. Возьми трубку - поговори с ним».

Успокоившись, я взял трубку и слышу: «Т. Погоре­лов, я
понимаю ваше состояние, поэтому не обижа­юсь, что вы меня выругали. По заданию
т. Сталина вы должны немедленно выехать в Москву». Я отве­чаю: «Допустим, что
вы звоните по заданию т. Стали­на, если это так, то я вас прошу дать указание
т. Да­ни люку сделать для моего выезда в Москву все, что я от него потребую».

«Такое указание будет дано. Передайте трубку Данилюку».

Данилюк взял трубку и все время отвечал Поскре­бышеву: «Все
будет сделано».

Потом с Поскребышевым я стал разговаривать опять. Он дал
мне свой телефон, чтобы я ему позво­нил, когда приеду в Москву.

У Данилюка я попросил автомашину с шофером Ваней (фамилию
забыл), бывшим красным партиза­ном и членам партии с 1919 года. Данилюк мне все
сделал. Я попросил его, чтобы о моем отъезде в Моск­ву никто не знал.

Я заехал домой, сообщил жене о своем выезде в Москву. На
автомашине я доехал до Луганска, а отту­да поездом выехал в Москву. Данилюк
оказался чест­ным коммунистом, но то, что я пошел к нему, это был большой риск,
хотя все кончилось очень хорошо.

Приехав в Москву, я позвонил Поскребышеву, ко­торый сказал,
что в Москве Михаил Александрович Шолохов и что он очень меня ждет, остановился
он в гостинице «Националь». Поскребышев спросил у меня, где я остановился. Я
ему сказал, что я только с поез­да. Поскребышев просил сообщить ему, в какой
гости­нице я остановлюсь, но порекомендовал мне лучше быть вместе с М.А.
Шолоховым. Я был безгранично рад, что М.А. Шолохов находится в Москве в безопас­ности.
Намеченный мной план сохранения Шолохова выполняется как нельзя точно.

Я шел в гостиницу «Националь» и думал, как бу­дут
разворачиваться события в Москве. Бесспорно, что мне тут придется встретиться с
Гречухиным. Главное сейчас и основное для меня - доказать, что они со мной
разговаривали и давали чудовищное задание. Все, что мною было намечено -
сделано полностью. Шоло­хов находится в безопасности, я вырвался из когтей
Гречухина, смертельная опасность, которую я испы­тывал так долго - все осталось
позади. Трудно понять все это человеку, который сам не испытал все это. Один
раз в жизни я был под расстрелом, но это я испыты­вал около часа, и когда я
убежал из-под расстрела, все было закончено. Сейчас же, хотя и нахожусь в безо­пасности,
но что будет со мной, если я не докажу, что они со мной разговаривали и давали
задание «разоб­лачить» Шолохова. Ведь свидетелей нет. Я один про­тив их всех.
Все это меня сильно беспокоило.

Гречухин и его приятели будут бесспорно отказы­ваться от
всего и скажут, что они никаких заданий мне не давали, и я буду выглядеть как
провокатор. Если не докажу этого, по-видимому, меня или расстре­ляют, или
посадят в тюрьму. Если будут расследовать мой вопрос честные чекисты, то запись
заместителя Гречухина Эпштейна в моей книжечке - адрес конспиративной квартиры, должна
подтвердить мою встре­чу в ними. Что будет, то будет со мной, а главное - то,
что Шолохов теперь спасен от смерти. Это было для меня совершенно бесспорно.
Погибнуть или сидеть в тюрьме за такого человека не жалко. Иду и думаю: они
могут меня расстрелять только за то, что я, дав подписку не разглашать данное
мне задание, а за раз­глашение подлежу расстрелу без суда и следствия, а я,
нарушив чекистский закон, не только разгласил зада­ние, но и сказал о данном
мне задании человеку, кото­рого должен «разоблачить» как контрреволюционера.
Хотя я часто об этом обвинении думал, но твердо был уверен, что оно мне
Гречухиным не будет предъявле­но, так как предъявить его - это
разоблачить себя.

Я вырвался из обстановки, которая грозила мне смертью
каждую минуту, но несмотря на это, я шел в «Националь» в подавленном
настроении.

В гостинице «Националь» меня встретил М.А. Шо­лохов. Когда
Шолохов увидел меня, он был удивлен и растерян. Поцеловал, обнял, крепко пожал
мне руку, а потом, подняв свою большую и особо отличную от всех голову,
улыбаясь, сказал мне: «Ваня, я боялся, что ты до Москвы не доедешь. Я боялся,
что они тебя «спрячут» подальше. Ну, что же, я очень рад твоему проезду». В
номере с ним были Василий Михайлович Кудашев и Петр Кузьмич Луговой. Они меня
также встретили радушно и приветливо.

М.А. Шолохов попросил меня рассказать, как я ехал в Москву.
Я рассказал подробно, как доехал. После этого М.А. Шолохов рассказал мне, как
они ехали в Москву. Вот что осталось у меня в памяти от этого рассказа. М.А.
Шолохов получил анонимное письмо, в котором было написано: «Дорогой Михаил
Алексан­дрович, мне поручили вас убить. Я вас об этом пре­дупреждаю, и вам
необходимо немедленно уехать из Вешенской. Я сам погибну, но вас никогда не
убью». Когда мне рассказал это М.А. Шолохов, я еще раз убедился, что мои догадки о
плане Гречухина были правильные. Я в Ростове Луговому говорил, что как только я
приеду в Вешенскую, М.А. Шолохова убьют, а меня сделают убийцей его. Получив
это письмо, М.А. Шолохов, посоветовавшись с семьей и Луговым, при­нял решение
ночью на автомашина вместе с Луговым выехать из Вешенской в Воронежскую
область, там сесть на поезд и выехать в Москву. Так М.А. Шолохов вместе с
Луговым приехали в Москву.

М.А. Шолохов в Москве был принят Сталиным, которому он
рассказал об анонимном письме и о зада­нии, которое мне дали в Ростове. И.В.
Сталин после беседы с М.А. Шолоховым дал указание разыскать меня и вызвать в
Москву.

Итак, я стал ждать в Москве в гостинице «Нацио­наль». Я
избавился от того, что меня может поймать Гречухин и убить, но меня каждый день
беспокоило одно - как я докажу свою правоту?

В гостинице «Националь» мы ждали разбора на­шего дела почти
три недели. М.А. Шолохов звонил несколько раз Поскребышеву и спрашивал у него,
ког­да будет разбираться дело?

Наконец, 4 ноября 1938 года нас с М.А. Шолохо­вым к 4 часам
дня вызвали в Кремль. М.А. Шолохов был очень доволен вызовом в Кремль. Когда он
сооб­щил мне, что нам с ним нужно идти в Кремль, я силь­но волновался, но мне
не хотелось показать М.А. Шо­лохову, Луговому и Кудашеву, что я волнуюсь, и все
делал, чтобы они мое волнение не заметили. Я улы­бался, шутил.

Когда мы дошли до Мавзолея, М.А. Шолохов запел тихо-тихо:
«Ой, да вы морозы». Я молчал. Он мне говорит: «Ваня, подтяни тихонько». Я это
не помню, но Михаил Александрович потом мне говорил, что я его за это выругал.
Может быть, это и было. Но когда я шел в Кремль, я думал только об одном - не
сделают ли меня провокатором? Сейчас должен решиться мой вопрос о жизни и
смерти, честный я коммунист или провокатор? А Михаил Александрович хотел, чтобы
я в таком состоянии пел песни. Он, по-видимому, хо­тел меня этим подбодрить.

Мы пришли в кабинет Поскребышева - он был один. Поскребышев
отвел нас в приемную. Через 2-3 мину­ты к нам на стол поставили фрукты,
бутерброды и чай. Михаил Александрович меня заставлял кушать, а я молчал и
ничего ему не говорил. Он, по-видимому, видел, что я сильно волнуюсь - стал
меня подбадри­вать и опять заставлял покушать. В это время у меня во рту все
пересохло, и я выпил стакан чаю вместе с ним. Потом в приемную зашли Гречухин,
Эпштейн, начальник райотдела МГБ Вешенского района Луди-щев и еще кто-то, не
помню. Как только они зашли и сели на противоположной сторона стола, Михаил
Алек­сандрович, как все равно укусила оса, - он вскочил и быстро пошел к
Поскребышеву. Вернувшись от По­скребышева, он сказал мне: «Я сказал
Поскребышеву, зачем он нас посадил вместе со сволочами? Но хоро­шо, что нас
через 2 минуты позовут. Разбирать наше дело будет т. Сталин».

После этого сообщения у меня по спине пошли му­рашки.
Действительно, через 2 минуты нас позвали. Гречухин со своими людьми пошел
вперёд, а мы с Михаилом Александровичем - за ними.

Когда мы зашли в кабинет т. Сталина, он был один. Я заметил
что т. Сталин с Гречухиным и его людьми даже не поздоровался на их приветствия.
С М.А. Шо­лоховым Сталин тепло поздоровался и посадил его на стул. Я растерялся
и стоял, не знал, где мне сесть. Мне не хотелось садиться рядом с Гречухиным.
Тов. Сталин спрашивает у Михаила Александровича: «А где т. Погорелов?». Он
указал на меня. Тов. Сталин поздоровался со мной и предложил, чтобы я садился
рядом с Михаилом Александровичем. В этот момент из другой двери зашли члены
Политбюро. Сталин по-

чти все время стоял или ходил. Сталин, обращаясь к Михаилу
Александровичу, сказал: «Доложите, Миха­ил Александрович - послушаем вас».
Шолохов М.А. поднялся и сказал: «То, что я вам рассказал, я боль­ше ничего не
могу сказать. По-моему, по этому делу должен доложить т. Погорелов». Сталин,
обращаясь ко мне, сказал: «Тогда доложите вы, т. Погоролов». Я очень волновался
и боялся, что все не скажу, но я знал, что мне придется выступать. Никаких
конспек­тов у меня не было, и я еще до прихода сюда решил, чтобы ни чего не
упустить, - говорить все по порядку, как происходили события.

Я поднялся и стал рассказывать подробно, как было дело.
Говорил я первый раз минут 40. Когда я гово­рил, ко мне подошел вплотную Сталин,
он вниматель­но слушал и смотрел мне прямо в глаза, а я смотрел прямо ему в
глаза. Он все время ходил. Отдельные факты из моего выступления, он подходил к
столу, записывал особым толстым карандашом и округлял записанное. Потом опять
подходил ко мне, смотрел мне в глаза и слушал. Когда я закончил, он у меня
спросил: «Все?». После этого повернулся к Гречухину и сказал: «Гречухин».
Гречухин поднялся и стал гово­рить, что он мне никакого задания не давал, что
это провокация. Потом стал приводить цифры по Вешенс-кому району, что там плохо
в колхозах, плохой уро­жай, большой падеж скота и т.д., что Шолохов М.А. -член
Райкома и должен отвечать за это.

Сталин ему на это сказал: «Это к делу не относит­ся. При
чем тут Шолохов? Евдокимов ко мне два раза приходил и требовал санкции на арест
Шолохова за то, что он разговаривает с бывшими белогвардейца­ми. Я Евдокимову
сказал, что он ничего не понимает ни в политике, ни в жизни. Как же писатель
должен писать о белогвардейцах и не знать, чем они дышат?».

Больше Гречухину Сталин говорить не дал. Потом дали слово
Эпштейну. Эпштейн, как и Гречухин, сказал, что они со мной никогда не говорили
и не вызы­вали, и что это все провокация.

В это время я вспомнил про свою записную книжку и
машинально поднял руку. Сталин в это время стоял около меня. Он, обращаясь к
Эпштейну, сказал: «По­дождите. Что вы хотели сказать, т. Погорелов?». Я под­нялся
и стал говорить: «Тов. Сталин, они вам неправду говорят, что они со мной не
встречались, и делают меня провокатором. У меня вот книжечка, в которой рукой
Эпштейна написан адрес конспиративной квартиры, где я встречался с Эпштейном».
Сталин подошел ко мне и попросил книжечку. Взял, посмотрел внимательно, что там
написано, и сказал, обращаясь ко мне: «Нам давно известно, что они говорят
неправду» и пошел с книжеч­кой к Эпштейну. Подойдя к Эпштейну, он зло и повы­шенным
тоном сказал ему: «Вы не финьтите, правду говорите. Правильно говорил т.
Погорелов или нет - от­вечайте». Эпштейн побелел и молчал. «Я вас спраши­ваю -
отвечайте: правильно говорил т. Погорелов?». Эпштейн долго молчал, потом
сказал: «Т. Погорелов го­ворил правду». Сталин: «Значит, вы с Гречухиным го­ворили
неправду?». Эпштейн ответил: «Да».

После этого Сталин подошел к столу и стал читать мои очень
хорошие характеристики. Я не понимал, что это за характеристики? После
характеристик он зачитал мою подписку, которую я дал Гречухину. Я был удивлен и
в то же время безгранично был рад, что я теперь не провокатор. Совершилось то,
за что я смертельно боялся, начиная Ростова и за все время моего пребывания в
гостинице «Националь». Какую я радость испытывал - трудно передать словами. В
это время я стал так потеть, как будто на меня кто-то лил воду на голову, а она
бежала по лицу. Сразу сильно ослаб. Что значит - снять сильное напряжение нервной
системы! Еще раз меня убедило, что Гречухин и его компания - липовые чекисты.
Как можно допустить, чтобы подписка осталась целой?

Прочитав мою подписку, Сталин спросил Ежова, почему Вы
берете такие подписки: «В случае разгла­шения данного задания подлежу расстрелу
без суда и следствия. Это не подписка, а запугивание людей». Ежов встал и, как
школьник, стал диктовать, какие берутся подписки. Путался и несколько раз
повторял одно и то же.

Сталин спросил: «Значит, эта подписка неправиль­ная?». Ежов
ответил, что она неправильная. Сталин стал ругать Ежова, который стоял руки по
швам: «Я сколько раз говорил и предупреждал, что избиваются лучшие люди, но вы
ничего не делаете, чтобы прекра­тить это безобразие».

После этого выступил Молотов и, обращаясь ко мне, сказал:
«Мне непонятно, почему вы, товарищ Погоре­лов, как чекист запаса не сообщили об
этой истории т. Ежову? Ваше такое поведение мне непонятно». Я поднялся и хотел
ему ответить. Сталин подошел к Молотову и, не дожидаясь моего ответа, сказал:
«Что тебе тут, Молотов, непонятно? Человека запугали, взяли какую-то дикую
подписку. Погорелов правильно де­лал, что никому не доверял. Встань ты на его
место. Ты тоже никому бы не доверял. Погорелов действовал правильно».

После выступления Сталина я ответил Молотову.

После выступил Михаил Александрович и с возму­щением
говорил о поведении Евдокимова и по выступ­лению Гречухина по Вешенскому
району.

После этого Сталин сказал: «Есть предложение кон­чать. Все
ясно. Вас много - он один, у него выходит, у вас не выходит. По глазам видно:
т. Погорелов -честный человек, по глазам видно - честно говорил. Тов. Погорелов
показал себя в гражданскую войну. На груди у него сияет орден Красного Знамени.
Он показал себя и в мирных условиях. Все. Можете быть свободны».

Гречухин со своими людьми поднялся и стал уходить. Ми тоже
поднялись с М.А. Шолоховым, но нам Сталин сказал: «Михаил Александрович, и вы,
т. Погорелов, останьтесь». Когда они ушли, Сталин спро­сил нас с М.А.
Шолоховым: «Что вы можете еще до­бавить?» М.А. Шолохов сказал, что он ничего
доба­вить не может. Я сказал: «В Новочеркасске исключили и посадили до 100
человек коммунистов, и я знаю мно­гих как честных коммунистов, поэтому прошу
вас, т. Сталин, дать указание разобраться с этими коммунис­тами». Сталин сказал
мне, что это правильно, и ука­зание будет такое дано.

Сталин попрощался с М.А. Шолоховым и со мной, потом
обратился ко мне и сказал: «Ваши действия были правильны, и если у вас что
случится в будущем, об­ращайтесь ко мне лично. Хорошо, что вы не струси­ли, а
то они бы вас запрятали и уничтожали».

Мне было приятно слушать эти слова т. Сталина.

Я, М.А. Шолохов и П.К. Луговой вышли из Крем­ля и пошли в
гостиницу «Националь». Когда мы шли по Красной площади, мне М.А. Шолохов, а ему
вто­рил П.К. Луговой, сказали: «Ваня, ты выступал пре­красно и логично, но
почему ты на вопрос Молотова «почему ты, как чекист, не написал Ежову», -
ответил: «Я ему не доверяю». Как же это ты не доверяешь члену Политбюро и
наркому НКВД? Это ты сделал непрости­тельную глупость». Я сказал им: «Я так не
говорил. Я сказал - не доверяю аппарату Ежова». М.А. Шолохов мне сказал: «Нет,
ты сказал, что не доверяешь Ежову. Это ты сказал глупость». Через месяц после
разбора нашего вопроса Ежов был снят работы. Когда мы встре­тились с М.А.
Шолоховым, я, шутя, ему сказал: «Ты меня ругаешь за то, что я выразил недоверие
Ежову, оказывается, я был прав». М.А. Шолохов рассмеялся и тоже в шутливом тоне
сказал: «Теперь я тоже могу сказать, что твое заявление было правильным».

Мы пришли в гостиницу «Националь», нас встре­тил В.М.
Кудашев. Обращаясь к М.А. Шолохову, он спросил: «Ну, Миша, как дела?». М.А.
Шолохов ему, улыбаясь, ответил: «Вася, все в порядке. Ваня высту­пал очень
хорошо, но в одном места сделал осечку». И рассказал ему, в чем осечка, а
осечка была с Ежовым. Несмотря на то, что я остался победителем, я чув­ствовал
себя очень плохо. Заказали обед, сидели все за столом. М.А. Шолохов, сидя за
столом, рассказы­вал, как проходило заседание. Я чувствовал себя пло­хо и
боялся, что в присутствии М.А. Шолохова, Луго­вого и Кудашева заплачу и опозорю
себя как мужчи­на. Я тихонько вышел из-за стола, вышел из гостиницы и пошел к
Большому театру в садик. В это время мне хотелось побыть одному. Пришел в
сквер, сел на ла­вочку и стал вспоминать все, что у меня было за пос­ледние два
месяца. Я посидел на лавочке около часа. Вдруг ко мне не подходит, а подбегает
В.М. Кудашев и с возмущением мне говорит:  
«Ваня, что ты сделал! Это же безобразие! Почему ты втихую ушел из гости­ницы?
Миша волнуется. Меня и Петра Лугового руга­ет на чем свет стоит. Почему вы
допустили, что Вани нет? Может быть, его уже схватили. Пошли скорее в
гостиницу». Мы с В.М. Кудашевым пошли в гостини­цу. Когда мы вошли, на меня
буквально набросился М.А. Шолохов. Он меня крепко ругал. Я ему сказал: «Михаил Александрович,  за что ты меня ругаешь? После всего, что было
сегодня, мне хотелось побыть одному.  Мне
было стыдно, что я в присутствия вас мог заплакать.  Ведь я все же мужчина.  И не тоже мужчине плакать. Я виноват, но
иначе я не мог сде­лать». М.А. Шолохов посмотрел на меня ласково и сказал:
«Ваня, ну ладно. Садись и давай обедать». Взял меня под руку, посадил около
себя, обнял и поцело­вал. По-видимому, он понял мое тяжелое нервное со­стояние.
Когда мы обедали он ко мне относился вни­мательно и ласково.

Мне М.А. Шолохов сказал: 
«Ваня, я послал теле­граммы Марии Петровне и Вере Даниловне, что наше
дало закончилось очень хорошо». 5 ноября мы выеха­ли домой. До Миллерово мы
ехали вместе с М.А. Шо­лоховым и Луговым. В Миллерово они сошли с поезда и
поехали в Вешенскую, а я поехал в Новочеркасск.

Когда я приехал в Новочеркасск, мне уже была представлена
новая квартира, жену восстановила на работе. Через пять дней было объявлено в
газете, что сообщение Дербенева - секретаря Горкома, и Таласова -
начальника Горотдела МГБ - является клеветой.

Так я стал полноправным членом партии и был реа­билитирован
перед коммунистами г. Новочеркасска.

Дорогой Михаил Александрович! Вот все, что у меня осталось
в памяти. Прошло 22 года, как это было. Теперь можно сделать трезвый анализ
всего происшед­шего. Ты не только боролся за линию большевистской партии, как
писатель, но ты за нее боролся как член большевистской великой партии. Разве
кто знает, что по твоим сигналам исправлялась линия партии на Се­верном
Кавказе? Разве кто знает, что ты боролся про­тив перегибов, направленных на
обозление казаков против Советской власти? Сколько раз по твоим сиг­налам ЦК
КПСС исправлял ошибки, вернее, не ошиб­ки, а вражескую деятельность отдельных
руководите­лей. Аресты Лугового, Логачева и Красюкова - это все делалось для
твоей дискриминации. Наше дело -это одна цепь - дискредитировать тебя и не дать
воз­можности тебе проводить твердую большевистскую линию. Несмотря ни на какие
авантюры, ты проводил как большевик твердую и последовательную линию нашей
великой Коммунистической партии. Эту сторо­ну твоей богатой жизни никто не
отражал, но история это отметит и обязана отметить.

Я горжусь тем, что я спас для нашей Родины твою жизнь, но в
то же время я тебе миллион раз благода­рен, что ты спас и мне жизнь. Будем же,
дорогой Михайл Александрович, жить и работать для блага на­шей могучей и
великой Родины.

На своем пятидесятилетнем юбилее ты сказал: «Ваня Погорелов
мой друг и товарищ, да, пожалуй, больше чем друг и товарищ». Будем же до конца
на­шей жизни больше, чем друзьями и товарищами.

Я тебе, дорогой Михаил Александрович, желаю от всей души,
от всего сердца самого лучшего. Желаю здоровья и успехов в твоих творческих
делах.

Целую, обнимаю крепко, крепко.

10.02.61 г., Погорелов. Из архива Г.В. Губанова<span